ТГ-канал "Открытое пространство": Стерильная цивилизация

 

В романе Станислава Лема «Возвращение со звёзд» космонавт Хэл Брег возвращается на Землю спустя всего несколько лет собственного времени — но спустя сто с лишним лет для планеты. За это столетие мир сделал, казалось бы, невозможное: избавил человечество от агрессии, страха, преступлений, порывов разрушения. Но сделал это не просвещением, не воспитанием, не социальными реформами — а хирургически точным вмешательством в психику. «Бетризация» уничтожила способность к агрессии, но вместе с ней — способность к риску и независимому действию. Люди стали постепенно похожи на музейные экспонаты: ухоженные, спокойные, почти идеальные — и совершенно неспособные к новому.

Брег видит мир, который победил опасность ценой собственного будущего. Его ошеломляет то, что жители Земли даже не пытаются мысленно выйти за пределы отлаженного, мягкого, безопасного комфорта. Они не стремятся к звёздам, не ищут смыслов, не преодолевают — они просто живут. И мир, который они создали, кажется герою пугающе мёртвым. Не опасным, не жестоким, не тоталитарным — нет. Он пугает именно своей стерильностью, своей окончательной, почти биологической ненужностью движения вперёд.

И вот здесь возникает главная и пугающая аналогия с реальностью: безопасность, доведённая до абсолютного предела, начинает функционировать как кислородная маска, которую никто уже не может снять. Она становится не защитой, а инструментом управления. И чем дальше система идёт по этому пути, тем сложнее ей остановиться.

Мы видим это не только у Лема. Ещё раньше Евгений Замятин описал в «Мы» мир, где безопасность и порядок доведены до математического идеала: стеклянные дома, прозрачные жизни, регламент как священное писание. Система так тщательно вычищает все вариации человеческого поведения, что любое чувствование уже выглядит преступлением. «Мы» — это не про зло власти, а про её фанатическую веру в собственную обязанность избавить человека от риска быть человеком.

Чуть позже Олдос Хаксли в «О дивный новый мир» показал другую сторону той же медали: общество, которое делает ставку не на запрет и контроль, а на комфорт и удовольствие. Люди дрессированы не страхом, как у Замятина, а наслаждением. Они тоже «защищены» — от боли, тревоги, неудовлетворённости, сомнений. Но вместе с этим — и от свободы. В мире Хаксли люди перестают страдать, но перестают и развиваться, потому что развитие — всегда риск. В результате цивилизация погружается в мягкую, сладкую стагнацию: безопасность становится наркотиком, от которого невозможно отказаться.

Три книги — Лема, Замятина и Хаксли — показывают один и тот же парадокс: безопасность, ставшая абсолютом, уничтожает то, что делает общество живым.

Этот фантастический парадокс — отражение очень реального процесса. Когда государство начинает выстраивать всю систему вокруг идеи защиты — будь то защита от внешних врагов, преступности, хаоса, кризиса или неопределённости — оно постепенно вытесняет из общественной жизни альтернативные ценности. Сначала — свободу. Потом — разнообразие. Затем — риск, эксперименты, конкуренцию идей. А вслед за этим исчезают творчество, критическая мысль, технологический рывок, социальная мобильность.

История знает десятки таких случаев.
В позднем Советском Союзе безопасность (прежде всего идеологическая) стала самоцелью. Система пыталась обезопасить себя от «девиаций», новых идей, неподконтрольных инициатив, и постепенно перестала производить будущее. Страна продолжала жить, но развитие замерло, пока следующий толчок не разрушил хрупкий каркас.

В Северной Корее безопасность власти стала абсолютом — и страна оказалась законсервирована в состоянии вечной мобилизации, в котором любое изменение воспринимается как угроза самому существованию государства.

В Иране после 1979 года ставка на безопасность революции и сохранение идеологической чистоты постепенно превратила систему в механизм тотальной самозащиты, где развитие постоянно натыкается на стену догм.

Есть и обратные примеры — не опровержение, а подтверждение этого правила.

Испания после Франко не вернулась к прежней авторитарной системе — она построила новую, уже демократическую конструкцию, основанную на компромиссах и постепенной либерализации. Но это была новая система, не восстановление старой.

Южная Корея, вышедшая из режима Пак Чон Хи, не откатилась к состоянию доавторитарного периода — она создала иной баланс между развитием, безопасностью и свободой.

Чили, пережив диктатуру Пиночета, не реанимировала Чили 60-х — она перешла в другое качество, используя элементы прежней экономической модели, но изменив политическую архитектуру принципиально.

Во всех трёх случаях ключевое одинаково: путь назад оказался невозможен. Системы, сделавшие ставку на безопасность, не могут вернуться к тому виду, в котором существовали до ужесточения. И после краха или трансформации они создают совершенно новые политические и социальные формы — потому что прежние были либо исчерпаны, либо разрушены, либо стали токсичными.

Возвращаясь к Лему, становится понятно: «бетризованная» цивилизация не могла вернуться к тому, что было до. Не потому, что не хотела — а потому, что всё, что составляло возможность возврата, уже исчезло. Люди забыли, что такое риск, амбиция, конфликт идей, стремление преодолеть. Их психология была перестроена так глубоко, что путь назад стал биологически невозможным.

Так же и в реальности: общество, долго живущее в условиях тотальной безопасности, постепенно теряет навыки саморазвития. Оно разучивается спорить, отстаивать, пускаться в эксперименты. Разучивается жить в условиях неопределённости. И когда система безопасности рушится — как это неизбежно происходит — выясняется, что реальных альтернатив нет.

Это и есть главный абсурд тотальной безопасности: она обещает сохранить жизнь, но лишает общество способности жить. Она стремится защитить человека от всего, что может причинить боль, но убирает всё, что может породить движение. Она пытается обеспечить стабилизацию, но приводит к тому, что любые подвижки становятся катастрофическими.

Преследуя исцеление, она создаёт инвалидность.

И когда граница пересечена, дороги обратно не существует — только вперёд, в неизведанное, через ломку старых структур и создание новых смыслов.
И это — самая пугающая и самая важная истина, которую Лем выразил лучше всех.

Источник 1

Источник 2